Но пока мы там тонули…

Руководство СССР почему-то выбирало для крупного международного переполоха именно такой момент, когда мы были в походе.

Мы ходили в походы на байдарках много лет, с 1959 года. Сначала это были маршруты по Карелии, Кольскому, Приполярному Уралу. Обычное дело в те годы. На каждом маршруте мы встречали несколько групп из Москвы, Ленинграда, Риги, Воронежа, Тулы — откуда угодно. Они перегоняли нас, или мы — их. В 1965 году мы прошли Саянскую Оку, и после этого неожиданно оказались в числе немногих групп, проходящих по-настоящему сложные маршруты. За следующие 7 лет мы прошли Каа-Хем и Кызыл-Хем в Туве, Ципу в Забайкалье, Катунь от Усть-Коксы до Чемала. Даже теперь эти реки относятся к маршрутам высокой категории сложности, а тогда это вообще был экстра-класс, особенно для байдарок.

Спортивный туризм был очень распространен в Советском Союзе, и, до известной степени, регламентирован. Можно было получить спортивный разряд, и даже звание мастера спорта. Для этого нужно было пройти в качестве участника, а потом и руководителя группы, определенное количество походов достаточно высокой категории сложности, и не просто пройти, а сначала зарегистрировать маршрут и получить маршрутную книжку, а потом представить подробный отчет о походе в маршрутную комиссию городского совета по туризму. Мы обычно оформляли маршрутную книжку, но писать отчеты нам было лень, и спортивные разряды и звания мы не получали, хотя по количеству и классу пройденных походов основной состав нашей группы мог бы претендовать на звания кандидатов в мастера или мастеров спорта. Походы привлекали нас не только как идеальный отдых, и не только как «экстремальный», как сейчас сказали бы, спорт. Экстремальность, кстати сказать, была нешуточная. Современные «экстремалы» плавают по не менее, а то и по более сложным рекам, но у них обычно хорошая страховка и надежные «плавсредства». А мы ходили на разборных байдарках, «Лучах», «Ладогах» и «Салютах», предназначенных для водных прогулок, а не для горно-таежных рек. Я был членом маршрутной комиссии Московского городского совета по туризму, и каждую осень принимал участие в разборе несчастных случаев на водных маршрутах. Редкий год обходился без гибели туристов-водников в походах высокой категории сложности. Многие группы в 1950-е и 1960-е годы не применяли спасательные надувные жилеты, и при перевороте в пороге могли рассчитывать только на умение плавать, а больше — на удачу. Но еще больше, чем экстремальность, нас привлекала свобода! Три недели в году мы могли говорить, не думая об осторожности и не оглядываясь по сторонам. Впрочем, если вечером у костра, километрах в ста от ближайшего селения, в лесу слышался какой-нибудь треск, кто-нибудь из нас обычно говорил, что, видимо, за нами все-таки следят.

В августе 1968 года мы шли на Кызыл-Хем. Кызыл-Хем был только начальной частью маршрута. Дальше путь лежал по Каа-Хему, а потом — от города Кызыла, столицы Тувинской АССР, вниз по Енисею, через Саянскую Трубу, которая тогда еще не была затоплена водохранилищем Саянской ГЭС, и дальше до Абакана. Больше тысячи километров.

Река Кызыл-Хем начинается в Монголии, и называется там Шишхид-Гол. Название Кызыл-Хем она получает, когда пересекает границу и оказывается в пределах Тувы. Здесь-то и стоит селение Уш-Бельдир, с которого начинался маршрут. Этот Уш-Бельдир, как будто мало ему было находиться в пограничной зоне, был еще курортом правительства Тувы. Туда летали самолеты из Кызыла, но билет на самолет не продавали без специального разрешения. Разрешения нам никто давать не собирался — с какой стати? Председатель Совета Министров Тувы прогнал нас в шею, а второй секретарь ЦК объяснил, что помочь нам может только один человек — Салчак Тока, первый секретарь ЦК КПСС Тувы.

Попасть на прием к первому секретарю оказалось удивительно легко. Ах, вы из Москвы? Пожалуйста. Без предварительной записи. И без очереди — в приемной никого не было, кроме меня и секретарши. Еще был огромный зеркальный шкаф, двери которого были открыты и вели насквозь через шкаф на лесенку запасного выхода. Видимо, на случай народного бунта или захвата Кызыла белыми.

Тока сидел за письменным столом в огромном кабинете и молча смотрел на мою потрепанную штормовку и небритую физиономию. Я решил сразу пойти с козырей. Салчак Колбакхорекович был не только первым секретарем ЦК, но и председателем Союза Писателей Тувы. Поэтому я сразу передал ему горячий привет от моего отца, Вениамина Александровича Каверина. Во взгляде первого секретаря появилось некоторое любопытство, и он спросил: «Каверин — академик?». Я вежливо возразил: «Нет, он, как и вы, писатель». И рассказал о наших трудностях с разрешением лететь в Уш-Бельдир. Он внимательно выслушал и велел прийти завтра. Но на лестнице меня догнала секретарша и пригласила обратно в кабинет. Тока, видимо, успел позвонить туда, где мы уже побывали — и председателю Совмина, которому мы не понравились, и второму секретарю, которому понравились. Во всяком случае, он сказал: «Вас сначала приняли за каких-то стиляг, но я вижу, что вы серьезные люди, научные работники. Подождите в приемной. Вы получите письмо, вам продадут билеты».

В первые дни на маршруте мы не вылезали из кызыл-хемских порогов, и эта часть нашего путешествия интересна разве только спортсменам-водникам. Потом мы приплыли в Янзели, единственную деревню на Кызыл-Хеме.

На Кызыл-Хеме, Балыктыг-Хеме и Каа-Хеме в четырех деревнях, трех маленьких и одной побольше, живут староверы. Они поселились здесь в ХIX столетии. Тогда это была китайская территория, рука российской власти и церкви сюда не дотягивалась, да и рука китайских властей, наверное, не очень была заметна — для императорского Китая это была дикая окраина. Староверов немного, человек триста. Они — беспоповцы, священников у них нет, а есть старцы, знающие Священное Писание и ведущие отшельнический образ жизни. Староверы как-то уживались с советской властью, но сохранили старинный уклад. Мужчины носили бороды, не курили, и ухитрялись не служить в армии, находя общий язык с военкоматом с помощью рыбы и кедровых орехов.

В Янзелях жила лишь одна семья — наблюдатель водомерного поста Пётр Соколов и его жена Аннушка. За два года до этого, когда мы ходили на Каа-Хем, Пётр подобрал на берегу реки мой паспорт, который уплыл при перевороте байдарки, и прислал его в Москву. Мы переписывались, и теперь он ждал нас на моторке в двух километрах выше Янзелей, а потом полночи поил кислухой — облепиховой брагой, напитком, обманчиво безобидным на вкус, но именно поэтому опасным. Во всяком случае, Пётр, который чокался и выпивал с каждым из нас отдельно, заметил: «Такие пороги ходите, а пить слабоваты! А мы с кумом Ларионом сядем — до утра ведерный жбан выпьем!». С кумом Ларионом мы были знакомы. Ларион Пермяков, брат Аннушки, жил в нескольких километрах от Янзелей, в Катазах, в то время — таком же «односемейном» селении, как Янзели. Катазы стоят на Балыктыг-Хеме, истоке Каа-Хема, и мы познакомились с Ларионом в 1966 году, когда плыли по Каа-Хему. На берегу реки тогда сидели пятеро его сыновей, в возрасте от трех до восьми лет. В прошлом году, в газетной заметке о трудностях переписи населения в отдаленных районах было написано, что Ларион Пермяков и теперь живет в Катазах, и шестеро его сыновей с семьями — тоже.

За Янзелями, в трех километрах ниже по течению, Кызыл-Хем сливается с Балыктыг-Хемом, образуя собственно Каа-Хем (иногда Балыктыг-Хем считают частью течения Каа-Хема, здесь у географов, видимо, нет полного согласия). На месте слияния, на скалистом мысу, мы, как полагается, сложили из камней тур и оставили записку. Записку летом 1969 года сняла группа Роберта Ласкаржевского из Перми. Если бы не эта записка, Роберт, скорее всего, не познакомился бы со мной, и, вероятно, не был бы исключен из КПСС. Но об этом — дальше.

Еще несколько порогов, в том числе — самый сложный на маршруте, Байбальский, и наши байдарки вылетели на тувинскую равнину. 22 августа мы проплыли Кызыл — привет Токе! В киоске на берегу купили московские газеты, приходившие в Туву с опозданием на день-два. Ничего интересного.

Два дня спустя, когда мы остановились днем на левом берегу Енисея, к нам подошла моторка. Моторку вел молодой веселый мужчина плотного сложения, оказавшийся московским археологом. Его экспедиция стояла на правом берегу и копала курганы, которым предстояло уйти под воду при заполнении водохранилища Саянской ГЭС. Вот он-то нам все и рассказал. Танки в Праге!

Вообще-то мы давно, еще с весны, подозревали, что дело примет именно такой оборот. Все помнили 1956 год, и было известно, что советское руководство склонно считать свои действия в Венгрии вполне успешными, так почему бы и не повторить то же самое в Чехословакии? Но все-таки была надежда, что не решатся. Решились.

Археолог наверняка легко вычислил по нашим вытянувшимся физиономиям характер наших взглядов на текущий момент. Сам он ничем своих политических симпатий не выдал. Когда Борис спросил его упавшим голосом: «А что в Москве?», он ответил: «А что в Москве? Троллейбусы ходят. Синие в том числе». С этими словами он рванул шнур, и на ревущем моторе, заложив крутой вираж, ушел наискосок против течения к своим палаткам, едва различимым далеко-далеко, на правом берегу Енисея.

Пороги Енисейской Трубы, где Енисей пересекает Западный Саян, были попроще, чем кызыл-хемские. Большой Порог был расчищен взрывами, по правому краю был чистый проход, и только в левый берег били пятиметровые валы. На высоком берегу виднелись кресты нескольких могил разных лет, напоминание о временах, когда чистого прохода не было. Могилы попали в нашу самодеятельную туристскую песню, текст которой Сева сочинил на пути в Москву. Она пелась на мотив, близкий к мелодии «Песни про муромские леса» Высоцкого и довольно точно отражала наше мироощущение на тот момент.

Находились мы в дороге,
Что ведет в кромешный ад!
Там солидные пороги
Убедительно гремят.
На любом распрощаешься с милыми,
Ну а главный — уставлен могилами!
Страшно — аж жуть!

Мы в пороге, в круге пены,
Над водой — едва на треть,
А кругом — такие стены —
Ни фига не просмотреть.
Без просмотра проходили надлежащего,
Хоть живые выходили — но дрожащие!
Страшно — аж жуть!

Из-за гор да из-за леса
Где, конечно, сущий ад,
Мы, как водится, к прогрессу
Возвращаемся назад.
Но пока мы там тонули и гордилися,
Здесь такое навернули, потрудилися,
Что страшно — аж жуть!!!

Страшно-то страшно, но всё-таки мы не слишком повесили нос. Енисейская Труба осталась позади, мы вернулись в Москву, и подавленное настроение, вызванное разгромом «пражской весны», постепенно стало проходить. Мы узнали, что нашлись люди, которые открыто выступили против ввода войск в Чехословакию — вышли на Красную Площадь! В Москве ходили не только синие троллейбусы, но и самиздат. Появилась статья Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Мы, естественно, напечатали столько экземпляров, сколько смогли. Один экземпляр я дал Виктору Брежневу.

Виктор был известным (в те времена, можно сказать, даже знаменитым в туристских кругах) спортсменом-водником. Он первый начал ходить по среднеазиатским рекам, прошел в 1965-1966 годах Бартанг на Памире и Нарын на Тянь-Шане. В 1970 году он погиб — утонул при перевороте плота на Обихингоу в горах Памиро-Алая. Я познакомился с Виктором, когда мы собрались в 1965 году пойти на байдарках на Саянскую Оку, которую он прошел за два года до этого на плоту. Виктор жил тогда в Ангарске, и познакомились мы сначала по переписке — он прислал мне, по моей просьбе, описание реки. Потом Виктор жил в Калуге, и, бывая в Москве, иногда останавливался у нас. Вообще, он то и дело менял место жительства. Отчасти это было связано с его редкостным бесстрашием. Он не боялся не только порогов и водопадов, но и начальства, что в нашей стране встречается намного реже. О своих подвигах на этом поприще он рассказывал неохотно, но всё же проговорился, что в Симферополе он дал по физиономии начальнику отделения милиции. А из комсомола его исключили еще в Одессе. В Ангарске и в Калуге у него тоже были неприятности. Виктор был из тех людей, у которых искренность и природная стопроцентная порядочность написаны на лице, и самиздатские материалы я ему давал без малейших опасений. Надо сказать, что, хотя советское начальство Виктор очень не любил, общественная жизнь и проблемы общего характера не слишком его занимали, и статью Сахарова он прочел без особенного интереса. Но когда другой выдающийся турист-спортсмен спросил Виктора, где можно раздобыть что-нибудь неподцензурное общественно-политическое, Виктор тут же направил его ко мне. Туриста звали Роберт Ласкаржевский. Это он в 1969 году вынул нашу записку из каменного тура у слияния Каа-Хема и Кызыл-Хема,

Роберт, в отличие от Виктора, обладал не только незаурядной спортивной отвагой, но еще и ярко выраженным общественным темпераментом. По своим политическим взглядам он в то время был чем-то вроде ленинца-антисталиниста в духе Роя Александровича Медведева. Полученные от меня статью Сахарова и «Раковый корпус» Солженицына Роберт отвез в Пермь, где он работал в оборонном НИИ. И там он очень быстро «погорел». Жену его приятеля накрыл за перепечаткой «Ракового корпуса» папаша-гебист. Сам Роберт был чересчур откровенен с замом по науке, тот рассказал генеральному директору, а директор проинформировал партком, в котором, впрочем, уже лежала «телега» из органов. Словом, Роберта поперли из партии с большим шумом, на заседании парткома присутствовал лично первый секретарь горкома. Формулировка звучала так: «За распространение несущих буржуазную идеологию материалов и неискренность перед партией». Неискренность состояла в том, что Роберт отказался объяснить, откуда у него взялись эти «материалы». Ему намекнули, что и так знают, но он на это не поддался. Впрочем, возможно, что и действительно знали. Роберт приезжал в Москву и останавливался у нас летом 1971 года, уже после своих неосторожных разговоров, но еще до того, как его начали таскать по инстанциям.

Роберт был специалистом высокого класса, а стране были нужны пушки, и с работы его не выгнали. В 1974 году ему даже намекнули, что могут опять принять в партию, но, когда он собрал рекомендации, его зазвали в районное отделение КГБ и объяснили, что снова стать коммунистом можно только в том случае, если станешь одновременно и сексотом. Роберт обещал подумать, и, придя домой, написал письмо начальнику КГБ. Текст письма Роберт сохранил, и его стоит здесь привести. Я думаю, что в это серьезное учреждение такие письма приходили нечасто.

«05.11.74. Тов. Калтыков! Пишу Вам, чтобы поставить точки в нашем разговоре вечером 04.11.74. Ваше предложение, связывающее мое вступление в партию с доносом, считаю недопустимым для коммуниста и недостойным официального поста, который Вы занимаете. Если иначе нельзя, предпочту быть «беспартийным большевиком». Поэтому мы вряд ли встретимся «на одном уровне». Если же мне придется столкнуться с чем-либо, требующим внимания вашего ведомства (что практически невероятно), то я обращусь к нему из чувства долга, а не ради ваших посулов. Желаю здравствовать. Ласкаржевский. Прошу извинить, если переврал вашу фамилию, не расслышал ее толком, а уточнить не имел возможности».

После этого примечательного образца эпистолярного жанра, написанного, на мой взгляд, скорее, в духе дореволюционного гвардейского офицерства, чем советской технической интеллигенции, Роберту больше не намекали на возможность вновь стать членом партии. Однако сам он до конца не терял надежду на то, что «руководящая и направляющая» наконец образумится, и в эпоху перестройки, в 1990 году, всё-таки вновь вступил в ряды.

Я не знаю, была ли действительно некая связь между духом вольных путешествий по опасным рекам и тягой к свободному обсуждению «запретных» общественно-политических тем. Может быть, это иллюзия, и на самом деле мы и Роберт с его друзьями — редкие исключения. А может быть, и нет, всё-таки и тут, и там — сочетание риска и свободы. Что же касается совпадения во времени между мировыми событиями и нашими водными приключениями, то эта таинственная связь проявилась, по меньшей мере, еще два раза, один раз до 1968 года, и один — после. В 1961 году мы, как и весь советский народ, узнали о возведении Берлинской стены из речи Хрущева. Но, в отличие от всего народа, эту речь мы (вернее, один из нас) услышали на Кольском полуострове по телефону, при звонке из Кузомени в Ухту. Шурик звонил в аэропорт в Ухте, чтобы узнать, будет ли всё-таки рейс АН-2, или опять мешает боковой ветер. Ему сказали, что ветер боковой, а когда будет не боковой в Ухте, будет боковой в Кузомени, потому что летные поля так расположены — под углом. Ясно объяснили, но Шурик всё не вешал трубку, слушал. Я спросил, кто с ним так долго разговаривает, и он ответил, как о'[an error occurred while processing this directive]'бычно, тихо и четко. Он сказал: «Хрущев». По телефону почему-то была слышна радиотрансляция, а радио передавало речь Хрущева о «мерах по укреплению государственной границы ГДР». Пока мы спускались по Варзуге от ее истока до Кузомени, в Берлине возводили стену, а будущий участник наших походов Эдвальд сидел вместе с другими солдатами ВДВ в самолете в полной боевой выкладке и ждал, когда его выбросят над Германией, где он должен будет держаться 24 часа до подхода мотострелковых частей.

Тридцать лет спустя, летом 1991 года, мы вернулись из большого похода в июле, но часть группы пошла в августе в короткий поход в Карелию. Утром 20 августа они стояли на берегу, а мимо них проплывала другая группа, и кто-то из этой группы им крикнул «Переворот!». Они кинулись к воде, но ничего не увидели — ни перевернутой байдарки, ни людей в реке, ни плывущих весел. Ничего из того, что бывает при перевороте. Только через несколько дней они узнали, о каком перевороте шла речь.