Возвращение афинского Карлсона

Садясь в такси в новом афинском аэропорту, я бросил пару фраз по-гречески, чтобы водитель не вздумал везти меня через Болгарию. Таксист, приготовившийся, было, к скучному молчанию с очередным иностранцем, заерзал от радости и выжал максимум из двигателя и моих ржавых познаний в греческом, изливая мне, как родному, что нынешнее правительство — жулики, что безработица 10 процентов, что ничего в городе не работает, да и откуда заработает, если каждый гребет под себя, и что олимпийские игры — это показуха. Это лишь то, что я смог разобрать.

В этот раз я в Афинах проездом. Вещи остались в камере хранения. Но прогулки налегке не получается: прожитые здесь в юности два без малого года давят на плечи, замедляют шаги, на перекрестках тянут в разные стороны, заставляют петлять, как отдалившегося от достопримечательностей туриста. Двадцать лет — это много в жизни и человека, и города.



Акрополь

Первым делом — на Акрополь. Не столько отдать дань вершине западной цивилизации, сколько проверить сверху: всё ли на месте. Кто-то сильный (Зевс?) высыпал забавы ради мешок бело-серых спичечных коробков, и получился город. Коробки за последние двадцать лет всерьез занялись размножением и теперь выползали за края афинской впадины на север, восток и запад, заполняя малейшие трещинки ландшафта и уже не довольствуясь горизонтальной плоскостью в сторону порта Пирей на юге. За Пиреем коробки, должно быть, потонули в Сароникском заливе, потому что поверхность его осталась нетронутой. Как и зеленый холм Ликавитус, у подножья которого я когда-то снимал будочку на крыше, где входная дверь, открывшись на две трети, упиралась в матрас, а душ можно было принимать лишь сидя на унитазе.

В акропольском хоре сегодня меньше носовых французских и твёрдых немецких звуков, а больше шипящих польских и булькающих китайских. Слышна и родная речь. Дети разных народов пришли сюда убедиться, что, начиная со школьной скамьи, им говорили правду про место Парфенона в западной культуре.



Парфенон

Для туристов Парфенон — динозавр античности, который сегодня можно потрогать руками. Для греков — символ национального единения. Он был им и под турками, и под немцами, и под черными полковниками. И хотя днем афиняне редко обращают на него внимание среди дел и забот, сидя в пробках и разрушая его выхлопными газами, а вечерами молодежь забывает о святости места, занимаясь любовью среди его теплых камней, именно к нему афиняне в первую очередь посылают на школьные экскурсии своих детей. И как бы не повернулся разговор с иностранцем, грек всегда найдет способ выразить свою гордость Парфеноном.

Я иду по новой туристской тропинке вокруг Акрополя. Она неожиданно пустынна, только одинокий музыкант играет на сантуре. Раньше монетки в 20 драхм было достаточно, а теперь я кладу ему в вязаную шапочку евро. Музыка какая-то далекая, но она отпускает что-то у меня в груди. Он перестает играть, и я в разговоре с ним выясняю, что он курд из Турции. Среди пришлых турецкие курды пользуются привилегированным положением у греков — потому что их притесняет Турция — архивраг Греции. Я не спрашиваю его, что он здесь делает и на что надеется. Двадцать лет назад я сам был беженцем в Афинах. Быть беженцем невесело, а быть им в Греции — вдвойне. Греки забыли, что в прошлом веке эмиграция для многих из них была единственным способом выжить. А сейчас, когда поток поменял направление, и Афины наводнили беженцы из Азии, Африки и Восточной Европы, греки-ксенофобы смотрят на них с неприязнью как на конкурентов за место под солнцем в Евросоюзе, лучики которого только начали согревать их самих. Как мне успел бросить таксист: «Во всем виноваты албанцы!»

Из памяти всплывает картина 22-летней давности. Незадачливые греки поселили в один беженский лагерь румын, которые приехали на автобусе «поболеть» за своих футболистов, да так все и остались — водитель погнал пустой автобус обратно, и турецких курдов-коммунистов, которые на надувных матрасах переплывали со своих островов на греческие. А тут умер Брежнев, румыны решили отметить событие попойкой, курды возмутились и нескольких человек зарезали. Мне тогда в лагере не хватило места, и Комитет по беженским делам при ООН подселил меня в гостиницу к пожилому румынскому тенору, который плакал каждый раз, когда звонил жене в Бухарест. У меня в коридоре на этот случай был припасен журнальчик, а потом я купил walkman, надевал наушники и просто отворачивался к окну. В остальное время тенор был настроен более оптимистично, он подрабатывал садовником и пел, поливая клумбы и подрезая кусты, — сохранял профессиональную форму в расчете на работу по специальности в Канаде…

Я обхожу стороной туристскую Плаку и мимо Агоры по улице Афинас выхожу к мэрии, где в сиреневом свитерке и с тонкой шеей я когда-то женился, толкая невесту в бок в тех местах, где она, не понимавшая ни слова по-гречески, должна была сказать «не» (что означало да). В скверике перед мэрией около стенки с плакатами «За чистую Грецию» женщина предлагает мне купить сигареты. Старомодно одета, волосы выкрашены в рыжеватый цвет. Что-то щелкает во мне, и я спрашиваю по-русски: «Откуда вы?» «Мы понтийские. Из Тбилиси. А теперь мы здесь», — отвечает она с ударением на последнем слове и уже ищет глазами другого покупателя. Понтийские греки, осколки эллинской диаспоры, считали Грецию «своей» страной, и она впускала их сравнительно легко. На соседней улице Софокла китайцы, поляки и русские торгуют такими же сигаретами, но с оглядкой — боятся встречи с агентом иммиграционной службы.



Площадь Омония

Мимо пещерных лазов, ведущих на мясной и рыбный рынки, мимо моментально вспомнившихся запахов и выкриков торговцев (здесь работал мясником израильский «беженец» коротышка Роман из Кишинева, его первым делом научили кричать, а не обращаться с тесаком, и он на второй день отрубил себе палец) я выхожу на площадь Омония (по-гречески — согласие, единство). Площадь Омония для Афин, что для Парижа — Пляс де ля Конкорд. Здесь сходятся семь улиц, в каждой из которых отражается греческая история: Афинас (само собой), Стадиу (ведет к Панафинейскому стадиону, построенному в 1896 г. на месте античного по случаю возобновления Олимпийских игр), Агиу Константину (вступление в Византийство и принятие христианства при императоре Константине), 3 сентября (дата восстания в 1843 г. против оттоманского ига). Улица Пирэус, ведущая в сторону одноименного порта, теперь переименована в честь Элефтериоса Венизелоса (этот республиканец способствовал северной экспансии Греции в 1920-е годы), а улица Панепистимиу (университетская) для полной «омонии» теперь носит имя противника Венизелоса, роялиста Панагиса Цалдариса. Завершает эту историко-политическую ономастику улица 28 октября — в этот день в 1940 году Греция отвергла ультиматум Муссолини сдаться без боя.

Сегодня слово «омония» лучше переводится на русский язык как вертеп. Машин невпроворот. Из дешевых фаст-фудов, закусочных и сувлачных доносится нещадный запах масла и лука. Расширенная к Олимпийским играм станция метро выплескивает толпы народа, который сталкивается с армией цыган, иммигрантов, торгующих вразнос или с тротуара всевозможным товаром, продавцов наркотиков и сутенеров (несмотря на полуденный час). Греческие торговцы вытеснены и удерживают последний бастион национальной гордости — торговлю лотерейными билетами и «кулурией» — местными бубликами. Сегодня площадью Согласия правит разобщающая центробежная сила. Вся надежда на Парфенон.

Большинство коренных афинян махнули рукой на Омонию — слишком опасную, грязную и инородную. Никос, мой бывший работодатель, не помнит, когда последний раз был на Омонии. Он только читает в газетах о проводимых там облавах на албанских нелегалов. Крах албанского МММ в 1997 году и захват албанцами складов с оружием напугали Грецию и она... приоткрыла свои границы, рассуждая, что так безопаснее: албанцы дадут грекам дешевую рабочую силу, а заработанные деньги будут отправлять на родину и снимут там напряженность. Однако вместе с легальными албанцами в страну ринулось столько же нелегальных. Они заселили целые районы Афин, откуда их теперь, правда, начинают вытеснять пакистанцы. «Когда греки выражают недовольство, что мусульмане начинают праздновать свадьбу в воскресенье, а заканчивают в четверг, их сразу называют расистами!» — жалуется Никос, наливая мне третье узо в своем ресторанчике в престижном районе Колонаки. Двадцать два года назад он нанял меня мыть посуду во время жаркой предрождественской страды за половину того, что ему пришлось бы платить греку, и экономя на отчислениях в страховой и пенсионный фонды. Я выдал себя за швейцарского подданного, и лишь когда наплыв спал и Никос собрался меня рассчитать, открыл всю правду и попросился остаться. Так я проработал у него полтора года, и в последствие был произведен в повара (по утрам) и официанта (по вечерам). На август он закрывался, и я уезжал во «внутреннюю» эмиграцию на Афон — восполнять пробелы атеистического воспитания, лить свечи и месить благовония.

Ресторан был элитарный, недалеко от парламента. На ленч заглядывали Папандреу, парламентарии и американский посол. Папандреу меня интересовал мало, как собственно и самих греков — они уделяли своему премьер-министру столько же внимания, сколько женщине, проходящей мимо в коротком обтягивающем платье. А вот у посла меня подмывало спросить, есть ли способы ускорить мне выдачу американской въездной визы. Никос боялся, что моя нелегальщина вскроется: «Подойдешь к нему — уволю». За молчание разрешал мне бесплатно обедать. Вообще-то он окончил канадский университет и был просвещенным греком, но своей канадской жене загорать на пляже topless запрещал.

Дело шло к вечеру, и в ресторан после работы потянулись любители «мезе». Никос вернулся за стойку, а я пошел повидаться со своей будочкой на улице Зоодоху Пигис. Снял я ее тогда чисто случайно: пошел за помощью в Толстовский фонд, ничего от них не получил, но познакомился с иранкой, которую фонд поддерживал — видимо потому, что, по ее словам, в Иране ее пытали. Иранку брала Франция, и меблированная будочка с кухней освобождалась. Я как раз начал зарабатывать мытьем посуды и был рад съехать от тенора. Пошел смотреть жилье и знакомиться с хозяйкой, которая жила этажом ниже. Иранка была девушкой порядочной и в будочку меня пустила только при хозяйке. Та подозрительно щурилась, но быстро согласилась: православный жилец ей вполне подходил. Через пару дней я прощался с тенором. Он опять всплакнул…



Афины

Вот знакомый магазинчик на углу. Я дружил с его хозяйкой — Деспина накопила на него денег, поработав горничной в Чикаго. С ней мы болтали по-английски. Я доставал ее расспросами про заморскую жизнь — а от нее в Америке муж ушел. Ее сынишка был помешан на комиксах, мы вместе придумывали сюжеты, и он их здорово рисовал. Частенько она отдавала мне продукты почти даром, мол, их срок годности вот-вот истечет. Искала тепла… Теперь тут ворочает ящиками волосатый дядька: «Нет, Деспину не знаю». Может, нашла, что искала?

Напротив жил бродячий художник с собачкой-булькой — в отличие от меня, настоящий швейцарец. Брал у меня деньги взаймы «до следующей выставки». Всегда сначала кормил собаку, потом, если оставались деньги — себя. После удачного вернисажа купил халупу на острове Тинос…

Дом номер 10. Почтовый ящик, на котором для конспирации стоял мой швейцарский псевдоним. Лифт без внутренней двери, поэтому, поднимаясь на нем, можно было, закрыв глаза, ключом скрести по бегущему вниз бетону и дверям других этажей и считать их, стараясь не сбиться. Пятый, последний. Еще один пролет пешком. Дверь в будочку и дверь на крышу. Первая закрыта (кто там ютится сейчас? постучать?), вторая приоткрыта.

…Тогда тоже была осень (как питерское лето). Я помню, как получил от хозяйки ключ, забросил в будочку свою единственную сумку и сразу вышел на крышу. Поднырнув под сушившимся бельем, замер над бесконечным нагромождением коробков и телевизионных антенн, которые становились все меньше, пока взгляд не упирался в холм Акрополя. Я жил на одном уровне с великим Парфеноном.

Будочка была мне домом полтора года. Я мерз в ней промозглыми афинскими зимами и изнывал от зноя летом. Ветер загонял дождь в щели рамы, мой матрас подмокал, и его приходилось вытаскивать на крышу сушиться, как только вылезало солнце. Я страдал от неизвестности, от тоски по близким, по другому городу. Но постепенно я превратился в афинского Карлсона, и вид Акрополя стал помогать мне в грустные мин'[an error occurred while processing this directive]'уты, стоило лишь выйти на крышу и взглянуть перед собой.

Вечерами я высаживался на ней, еще теплой, со стаканом вина, и писал письма, и они всегда выходили веселее, чем те, что были написаны внутри. По выходным я завтракал на крыше, и вкус еды зависел не столько от моего умения готовить, сколько от вида утреннего Акрополя. Кошки, забредавшие ко мне на крышу, становились моими друзьями. Да и моя личная жизнь сильно активизировалась в теплые месяцы — мало кто мог устоять, попадая в поле романтической ауры Акрополя в лучах заката…

И сейчас я подошел к перилам в то время, когда южный город готовился отдаться прохладному вечеру. Солнце, стремясь к месту моей нынешней жизни, уже скрылось за краем афинской впадины, и только море поблескивало за Пиреем, и Парфенон еще розовел, но уже таял в смоге и сумерках. И как раньше, я ощутил на себе его энергию и поблагодарил богиню судьбы Мойру за то, что двадцать лет назад мне выпало быть беженцем в Афинах.