Бесконечные мгновения лета

Бесконечные мгновения лета
Девять дней сновидения, сказал бы я каждому, кто собирается на Гавайи, острова, где солнце блуждает так высоко, что пальмы не знают, в какую сторону поворачиваться, а океанский ветер к ночи становится таким кротким, таким спокойным, что укладывается спать со всеми вместе...


В бледном свете раннего утра, когда никто и ничто не мешает осознать - доступное и есть реальность, кажется невероятным, что этих островов когда-то не было. Уже существовали материки Азии и Америки, а здесь, в центре Тихого океана, была бездна. А потом в середине вот этого океана возникла гряда гор. Лопнуло дно океана, и раскаленные пласты земной коры стали вылезать из-под воды, дымя вулканами...

Я уверен, у каждого есть свое представление о Гавайских островах, как представление о чем-то очень далеком. У кого-то это знаменитые пляжи Вайкики-Бич, у кого-то - Перл-Харбор, у кого-то это просто - где-то есть Гавайские острова и связанная с ними уйма вещей, осевших с годами в памяти... Для меня, что бы я ни знал о Гавайях, они оставались точечками посреди океана, и такими затерянными, что лишь усилием воображения могли возникнуть из туманного небытия. Возможно, это так и продолжалось бы, если бы однажды, в одно прекрасное утро почтальон не вручил мне (тогда еще вручали) письмо с острова Оаху.

Писал мой друг, ученый, полярник. Он добирался из Антарктиды через Новую Зеландию и Гавайские острова в Штаты и задержался на день в Гонолулу. Этот день на острове Оаху он потом назвал Днем, Подаренным Богом. Уже в Москве он пришел ко мне с толстой книгой Джеймса Митченера, американца, прожившего немало лет на Гавайях и полюбившего эту страну островов. Помню, мой друг весь вечер читал и переводил мне отрывки из этой, как он говорил, великой книги современной Америки, читал - и сам бесконечно удивлялся как человек, для которого прекрасное уже далеко позади, но праздник от увиденного остался. Это был вечер череды рассказов искателей приключений, вечер Саги, созданной людьми, сошедшими с кораблей, чтобы попытать счастья на этих очень отдаленных от материков островах...

Тогда я все это воспринимал, как обратную сторону Луны - она есть, но я никогда ее не увижу. Но вот настало время, и вдруг эта обратная сторона повернулась ко мне. Я вспомнил необычайной красоты гавайский королевский плащ из перьев. Его когда-то давно я видел в Ленинграде в Кунсткамере. Умело подсвеченный, он переливался красным и золотым на фоне многоцветного обрамления зала. Вспомнил я и Джеймса Кука, первого европейца, посетившего Гавайские острова. А если быть точнее, сначала я вспомнил английского офицера Кларка, и даже не его, а бронзовый памятник, стоящий в центре Петропавловска-Камчатского и вызывающий там удивление своей нерусскостью. Это тот самый капитан Кларк, который после гибели Кука от рук туземцев принял командование экспедицией и, покинув пределы Гавайев, отправился на север Тихого океана, но во время этого плавания заболел и умер в море, а затем был похоронен на высоком русском берегу. А если знать, что в 1804 году у берегов Гавайев появились русские корабли <Нева> и <Надежда> и позже на острове Кауаи был построен русский форт, чтобы облегчить снабжение русских владений в Америке, то Гавайские острова покажутся не такими уж неведомыми для нас...

Стоило нам наконец очутиться на острове Оаху, освещенном столичными огнями Гонолулу, и от моих блужданий в мешанине давних лет ничего не осталось.

Преодолев больше половины расстояния, равного расстоянию от Москвы до Москвы, мы словно бы попали в безвременье, в состояние, когда память о прошлом как бы пропадает. Точнее, время, которое мы, европейцы, измеряем сезонами года, здесь словно бы остановлено, заменено сплошным благоухающим летом.

Воздух, насыщенный запахами тропических цветений, был терпок и густ. Его хоть ножом режь. Обрывки фраз здесь не летали. Похоже, здесь эха не было, слова оставались там, где они произносились... Но странно, дышалось легко. Мы, семеро журналистов разных московских изданий, не теряли из виду Светлану Макарову - это она, исполнительный директор <ЛЮКС ТУР> привезла нас сюда, чтобы показать Гавайские острова. Скидывая с себя на ходу остатки одежды - все, что не соответствовало здешней температуре и окружающей обстановке, мы не заметили... Во всяком случае, я не заметил, как на стоянке автомашин рядом со Светланой появился плотный, итальянистый человек. Только и увидел его, когда Светлана стала представлять нас незнакомцу. Им оказался сотрудник американской турфирмы <Сантрекс> Барт Травальо, мне показалось, чего-то я не расслышал, и оттого хочу звать его Бартоло. Мне еще предстояло узнать, что предки нашего нового знакомого - выходцы из Сицилии.

Мы погрузились вместе с Бартом в микроавтобус и некоторое время ехали по равнинной дороге, очерченной по краям ровной цепочкой огней, которые в конце концов слились с огнями города, как бы превратив ночь в одно зеркальное пространство, и в нем у подъезда отеля <Хилтон Гавайан Виллидж> возник рослый швейцар в кремовом одеянии. Он походил на адмирала с корабля-призрака. Пройдя в раскрытую им дверь, я невольно поднял голову, задавленную всем обрушившимся на меня, и ответил на его приветствие...

Мне никогда не доводилось останавливаться в пятизвездочном отеле, но я знал, что это нечто большее, чем обыкновенные удобства. Когда я вошел в отведенный мне просторный прохладный номер с частичным видом на океан, меня больше всего поразил не мрамор интимных комнат с бесчисленными мелочами, в чем еще предстояло разобраться, и не мое собственное имя, каллиграфически выведенное на конверте, выставленном рядом с цветами на видном месте, - поразила гигантская лежанка. Мне ничего не оставалось, как вспомнить спальню королевы в Версале... Ложе, на котором родились несколько королей Франции, немало уступало тому, что предназначалось мне. Точнее, мое было больше.

Где-то близко, рядом, чувствовалось присутствие океана. И вдруг вся эта роскошь моего временного жилища перестала меня беспокоить, и от моих умственных упражнений не осталось и следа. Недолго подумав, я вывалил содержимое своего портфеля, кинул в него одно из двадцати полотенец и, невзирая на позднее время, отправился купаться. Слово <отправился> здесь не совсем уместно, ибо стоило спуститься в гостиничный двор, как до океана оказалось рукой подать.

Стояла ночь, какая бывает, как мне казалось, только на Гавайях, неожиданно, исподволь, дуновением теплого ветерка напоминающая, что твой дом отсюда очень далеко, возможно, даже на другой планете... Ночь была безлюдна, но не глуха и не темна. Ее освещали окна отелей на Вайкики-Бич и еще - факелы, на полинезийский лад полыхающие меж пальмами. Время перешло далеко за полночь, но здесь, на океанском берегу, голоса, доносящиеся с веранд баров, кафе и ресторанов, казались в тишине летящими. Имели свою ночную долготу...

По-настоящему океан я увидел утром. Между двух башен отеля, стоящих под одинаковым углом по отношению к желтой береговой линии, с высоты лоджии мне открылась трапеция бездонной слепящей синевы.

Два с лишним дня, отведенных нам на остров Оаху, прошли в состоянии привязанности к океану. Сознание того, что ты на Гавайях, было много сильнее, чем ощущение от Гавайев, сильнее желания разобраться в реальности - смотреть, чтобы запоминать, расспрашивать, чтобы узнавать, а тем более - делать какие-то записи. Где бы мы ни были, куда бы нас ни возили, все удовольствия и открытия, казалось, остались там, на берегу. И сами Гавайи тоже оставались там - я видел это по лицам своих товарищей. Ничто здесь так не действовало на человека, не оказывало на него такого влияния, как океан. После океана - человек слеп, ничего не видит вокруг себя... Океан следовал за нами всюду. Его присутствие было настолько велико и он так манил, что если мы ехали куда-нибудь и из окна автомобиля открывалось синее водное пространство, то, вспомнив древние предания о сиренах, хотелось попросить шофера, чтобы он привязал тебя к креслу. Об океане я забывал только в часы прогулок по Гонолулу. Но это продолжалось до тех пор, пока я не разобрался, что нахожусь в Стране отдыха, и центр тяжести жизни этого трехсоттысячного города лежит там, на долгом пляжном берегу; все интересы его населения, его муниципалитета, интересы банков и учреждений - тоже там, на территории отелей. А поскольку Гонолулу - столица, то, стало быть, его интересы распространяются и на берега других островов архипелага.

Город, из которого я когда-то получил письмо, оказался одним из современнейших городов Америки. Хотя по материковым масштабам он выглядел несколько камерно. В его добротных кварталах день казался светлее, чем мог бы быть, а ночь вбирала в себя яркость витрин и уличных фонарей так, что освещения Гонолулу хватило бы на десяток чужих, необустроенных городов мира. В бесчисленных бистро, барах, на вымытых до блеска улицах, встречая лица людей разных рас и национальностей, я на секунду представил себе человека, спустившегося в этот город на парашюте в смутное время суток и в неведении - смог бы он разобраться? - думал я, очутившись в этой смеси наций. Мог ли он определить, в какой стране приземлился?

Что же до меня, то я тоже чувствовал себя в городе в некотором роде парашютистом. Оглядывался вокруг, слышал японскую, китайскую речь так же часто, как и английскую... То, что это страна тропическая, мог бы сразу сообразить и мой парашютист - по одежде прохожих, и понять, что здесь при любой погоде человек обходится самой малостью - футболки и шортов достаточно, чтобы жить и ходить на любую работу, на любую встречу. Никаких забот о гардеробе. Правда, попадались изредка на моем пути и консервативно настроенные горожане - их нетрудно было выхватить из основной массы - в нормальных, длинных штанах они легко выделялись. Так и хотелось думать, что дома у них есть целый парк галстуков для служебного присутствия. Что же касается отдыхающих, то трудно было отличить на улице богатого от небогатого; кто из них занимает в отеле номер с полным или частичным видом на океан, кто с видом на горы - от этих градаций зависит стоимость занимаемого тобой жилья и, следовательно, твой ранг...

В недолгие часы очередной вылазки в город я заглянул в небольшой ресторанчик, заказал китайскую вермишель и острые португальские сосиски - просто так, без особой надобности, а потом, наблюдая за скучающим хозяином местного вида, сделал вывод: в меню здешних ресторанов такая же смесь, как и в населении города...

К концу нашего пребывания на острове Оаху я уже мог с уверенностью сказать: Гонолулу - это то самое место, где лучше всего можно узнать, что из себя представляет население Гавайев. Большая часть его - выходцы из Азии или с островов Тихого океана. Особенно заметны здесь японцы.

На Гавайях так много американских граждан японского происхождения, что когда японский император Хирохито после официального визита в Штаты возвращался домой и по пути остановился в Гонолулу, то многие американцы на континенте, глядя на экраны своих телевизоров, спрашивали себя: он еще в Америке или уже в Японии?..

Во всем этом, естественно, мне помогали разобраться и мои домашние заготовки. Когда в свое время на Гавайских островах все земли были уже куплены, миссионеры обнаружили, что полинезийцы - местное население - не способны к подневольному труду. Из всех полезных занятий они предпочитают песни и танцы. И новые хозяева стали завозить на Гавайи китайцев - кули. Уже в третьем поколении те открыли лавки и китайские рестораны, и тогда на острова хлынули японцы. Но не кули. А мелкие фермеры. Местные же остались как бы для гавайского антуража - стали обслуживать отели, петь и танцевать, и это их коллективное занятие входит и в программу пребывания туристов.

Самым веселым местом на острове Оаху, на мой взгляд, была <Полинезийская деревня>. А единственным печальным местом - бухта Перл-Харбор.

В <деревню> я поехал неохотно. Предчувствие массовости предстоящего мероприятия не обмануло меня. Здесь нельзя было существовать вне толпы, сосредоточиться на чем-нибудь одном. Предстояло затеряться среди огромного числа туристов со всего света - немцев, англичан, шведов, датчан - людей, умеющих брать все от солнца, океана, оплаченного комфорта, умеющих веселиться с добросовестной самозабвенностью и здесь, в небольшой деревне, перенесенной сюда из Времени и названной Полинезийским культурным центром.

На площадках перед хижинами с тростниковым крышами, воспринимаемыми больше как декорации, молодые полинезийцы и полинезийки с сильными, смуглыми телами в облике древних островитян имитировали сцены из предыдущих жизней, показывали, как жили их предки, населявшие острова Тихого океана. А жили они, судя по тому, что мы видели, весело - в песнях и танцах, именуемых <Возрождение Фиджи> или <Извержение вулкана>... и во многих подобных танцах, что не поддавались пониманию с ходу, с первого знакомства...

Надо полагать, что весь этот отдыхающий люд развлекали потомки тех, кто без компаса, карт, ведомые прекрасным знанием ветров, течений и звезд, направлений полета птиц, чувствовали себя на гигантских просторах океана как дома. Они освоили пространство от островов Самоа до Маркизских; на юго-западе до Новой Зеландии, на юго-востоке до острова Пасхи и пошли наконец на север к самым далеким островам - Гавайским. Это были те из них, что покинули Маркизские острова на таких же сдвоенных лодках - каноэ, какие мы видели на территории <деревни> и на каких здесь их потомки катали задыхающихся от радости, как дети, туристов. Груженные хлебным деревом, сладким картофелем, свиньями и нелающими собаками, которых разводили для еды, они ступили на острова, не связанные своим рождением с другими землями. На них все было иначе. Жизнь сюда приносилась ветрами и течениями, и здесь возник как бы рай. Но странный рай. Без людей и животных. Были птицы из тех, что залетали сюда. Но не было зато и ядовитых змей и вообще ничего ядовитого, так характерного для южных стран. И вот такая земля лежала открытая и ждала человека, как если бы Ева ждала Адама...

В одной из сцен долгого танца я усмотрел сюжет, услышанный от человека, подвозившего нас в Полинезийский культурный центр. Он рассказывал, что, отправляясь на поиски северных земель, молодые прекрасные полинезийцы брали с собой молодых красивых женщин, а один из королей велел своей бездетной, но любимой жене остаться, он сказал ей, что в каноэ места мало, в новых местах они должны начать новую жизнь, а потому он возьмет с собой девушку, способную принести ему много детей...

Что и говорить! Танцы были так красочны, песни так благозвучны, дробь барабанов так оглушительна, что мне казалось - от обилия всего этого великолепия живым отсюда не уйти.

Завершался день поздно вечером общим грандиозным представлением с факелами. Но если исключить факелы и пожирание огня, во всем этом было что-то очень близкое и понятное нам. Зрелище на прощание напоминало заключительную часть смотра декады народов СССР с выступлением хора имени Пятницкого.

А в Перл-Харбор я поехал не задумываясь. И если даже в программе нашего пребывания он бы отсутствовал, я бы добрался туда пешим ходом. Но странно... Все, что я увидел здесь, показалось не таким внушительным - несоразмерным трагедии, однажды потрясшей мир. Как будто время взяло и уменьшило ту картину ужаса до размера макетов погибших кораблей, до размера лиц на фотографиях, застывших в вечности...

В двух шагах от Перл-Харбор асфальт оставался сухим, а здесь, в самой бухте, моросил дождь, и в серой пелене, над серой гладью, над затонувшим линкором <Аризона> белело геометрическое тело мемориала. Оно напоминало, что в этом раю на острове Оаху был свой ад...

Наутро мы собирались лететь на остров Кауаи, а накануне вечером хозяева отеля давали нам ужин в своем китайском ресторане. Бросалась в глаза перемена, происшедшая в нас за два дня хорошей жизни. Эту перемену мог заметить я или кто-нибудь из моих товарищей, но для администрации, судя по выражению их лиц, она была естественной, так же как и вечерние наряды наших дам.

...Обслуга вышколенная, но не чопорная; два огромных круглых стола расставлены так, чтобы всем быть вместе и в тоже время не вместе. Серебра и блеска посуды - в таком обилии, какое только мыслимо для важных гостей. И еще китайские палочки - потом они будут предметом всеобщего оживления.

За одним из столов место хозяина принимающей стороны занимал Барт. Рядом с ним - наша Юлия Драгомирова. Она - представитель американской авиакомпании <Дельта> в Москве, на самолетах которой мы прилетели на Гавайи. Юлия, как всегда, обаятельна, ее уверенность, чувствуется, отрегулирована опытом работы с зарубежными партнерами.

За другим нашим столом хозяйничали менеджеры <Хилтона> Берни, филиппинка китайского происхождения, и Дениз - полуиспанка, полусирийка. Я очень сожалел, что Барт оказался за соседним столом. С ним мы обычно при встрече перебрасывались итальянскими словечками и фразами - он охотно поддерживал мою игру... Когда мы рассаживались, я на секунду замешкался, но выбрал стол, за которым уже сидела Светлана Макарова. Ее хороший английский не раз выручал меня, и потом, мне нравилось, с каким восхищением смотрел на нее здешний люд.

Светлана в глазах гавайских американцев, почти не знавших россиян, персонифицировала собой образ русской женщины. Где бы она ни появлялась, сдержанная и уравновешенная, она не оставалась незамеченной.

Помню, мы на острове Мауи были приглашены в отель <Риц-Карлтон-Капалуа>. Мы приехали без Светланы. Нас сначала принимали в гостиной. В дальнем углу, у портьер, белый человек играл на контрабасе, а гаваец с гитарой тихо напевал полинезийскую песню. И на этом идиллическом фоне хозяин отеля - голливудского вида янки - вел беседу с нами. И вдруг взгляд его застыл, он встал. Я еще не обернулся, но понял, что вошла Светлана, и прежде чем она успела подойти, американец за километр встречал ее улыбкой в тридцать два зуба. Кстати, он видел ее впервые.

В тот вечер нам подавали <седло барашка> и еще кое-что, к чему не было у меня времени привыкать. Обстановка за ужином оставалась салонной, разговоры протекали светски-размеренно, скучно. А после, как и было принято на подобных приемах, нам показывали отель. Помню, под конец нас завели в президентский люкс с винтовой лестницей, и кто-то из наших тихо произнес:

- Я хотел бы жить и умереть на винтовой лестнице...

Но все это и многое другое нам тогда еще предстояло, и ужин проходил не на Мауи, а на Оаху, в <Хилтоне>, и подавали нам суп из акульих плавников, курицу, запеченную в глине, мясо в красном сладком соусе, пудинг из кокоса. Названий вин и многих кушаний я не запомнил из-за их обилия... Все чувствовали себя легко, раскованно. Разговор велся в основном со знаком плюс. Здесь на Гавайях, я заметил, почему-то не говорили о грустном. Да и грустных лиц, кроме как в Перл-Харборе, я нигде не встречал.

В какой-то момент Берни обратилась ко мне и попросила сказать какую-нибудь полную фразу, ей хотелось, как она объяснила, услышать звучание русского языка, - видимо, в моем голосе ей послышались остатки консерваторского звучания. Я прочитал Пушкина, и Пушкин окончательно развязал нам языки.

- Скажите... - кто-то адресовал вопрос Берни и Дениз, - скажите, наверное, когда здесь, на Гавайях, рождаются дети, они не плачут?

- Почему же? Кажется, дети при рождении всегда плачут, - взялась ответить Дениз, девушка с чисто испанским лицом, - но вот открывают глаза, видят вокруг себя этот рай и перестают плакать.

А за соседним столом спрашивали Барта: какими ему кажутся русские?

- Пока они редки у нас, - отвечал Барт. - Я хочу видеть как можно больше русских, чтобы узнать их лучше... А те, кого я встречал, оставили здесь много денег. Лучше я скажу о других, - засмущался Барт. - Японцы - организованны; британцы - никогда ни на что не жалуются, но, вернувшись домой, пишут письма с полным перечнем претензий; немцы... будут качать права, требовать, а дома радоваться победам.

- А французы?

- Французы, как всегда, думают, что весь мир крутится вокруг них...

В этот вечер кто-то из моих коллег звонил домой, и мы узнали, что в Москве выпал первый снег.


Наше пребывание на Гавайях было смодулировано по образу и подобию будущих туристских маршрутов. Разве только нас отличала от отдыхающих и настоящих туристов некоторая торопливость во всем. Наши дни были расписаны, и мы, позавтракав, бежали к машинам. А на острове Кауаи мы и вовсе не вылезали из них. Здесь не было фешенебельного окружения, как на Оаху, не было большого столичного города. Был тихий уют нашего - на этот раз - четырехзвездочного отеля <Аутригер Кауаи Бич>. В двух шагах от него дикий пляж - с тыльной стороны, а с фасадной - дороги, в зелени уходящие в дивную неизвестность к лиловым горам при высоком солнце.

Не скрою, на Оаху мне очень не хватало местной жизни, местных людей. То есть той жизни, что существует помимо вечно скользящей, вопреки всему отдыхающему, праздному. Помню, в Гонолулу от отчаяния мне забрела в голову нелепость, - а что если меня остановит какая-нибудь из местных и спросит: <Вам не нужна койка?..> Зная, что в Кауаи нет больших городов, я не терял надежды броситься в объятия какого-нибудь островитянина, возделывающего кусочек своей земли, и поговорить с ним за жизнь.

Разъезжая по Кауаи, мы видели ухоженные плантации сахарного тростника, кофе - и никого, ни одной живой души вокруг... Здесь я вспомнил кем-то пересказанный диалог миссионера с полинезийцем:

- Вы видите, как много дала вам, гавайцам, церковь и европейская цивилизация, - говорил белый человек.

- Когда мы первый раз виделись с вами, - отвечал гаваец, - у вас у белых в руке была только Библия, а у нас земля гавайская. А сейчас - у нас в руках Библия, а у вас вся наша земля...

И все же, ничего отвлекающего... Никаких признаков конфликта, несогласия здесь на Гавайях мы не встречали. Правда, однажды на долгой пустынной дороге мы наблюдали умилительную сцену: три полицейских машины окружили одну гражданскую, и шофер наш прокомментировал это так: <Бедняга, видимо, превысил скорость>. Иного повода для конфликта на пути с редкими автомобилями не могло и быть.

Напрасно я наводил тень на плетень, а точнее говоря, на солнце, которое стояло спокойненько себе в зените... Нас несло по дороге, опоясывающей остров Кауаи вдоль берега, и мы видели захватывающий дыхание каньон Ваимеа, поросшие тропической растительностью скалы На-Пали; видели водопады, поднимались вверх по Ваилуа, единственной судоходной реке на Гавайях; побывали в Папоротниковой пещере... Все повторялось, и невозможно было столько прекрасного осилить. Как в Лувре невозможно, в Эрмитаже. Но там все привычно, понятно, ты можешь покинуть музей, уйти, смешаться с толпой, окунуться в проблемы - свои, чужие и снова вернуться к тому, от чего бежал... На Гавайях наступает момент, когда ты уже ни на что не реагируешь, и тогда хочется остановиться, чтобы уловить мгновение, а оно здесь бесконечно.

Но вот на Кауаи, совсем не к сезону, обрушился ливень. Заколыхались пальмы, запенился берег, и остров потемнел. Одного дня непогоды вполне хватило, чтобы затосковать по тому, чего до сих пор было в переизбытке.

Теперь уже, когда все позади, и я побывал на четырех из семи обитаемых и почти двухсот необитаемых мелких островов Гавайев, и каждое оброненное слово о них отныне может ввергнуть меня в состояние, похожее на эфирное опьянение, - могу с уверенностью сказать, что ливень в эту пору на Гавайских островах был подарком с неба. А то нам так бы и не знать, какими здесь бывают невероятные сезонные тропические дожди в декабре, январе. Жители Кауаи сами удивлялись ливню в самом начале ноября, как мы еще недавно на Оаху удивились раннему снегу осенью у нас в Москве... Но чтобы разобраться во всем этом, надо бы знать, что основная жизнь на Гавайских островах - во всяком случае, на тех, где мы побывали, - сосредоточена на юго-западной, сухой стороне островов. Мокрая, северо-восточная, безумно красива, но там невозможно обустроить жизнь. Вокруг расщелины, ущелья с буйной растительностью, гудят водопады, кружится голова от высоты скал, обрывающихся к океану... А мокрая она оттого, что ветры с северо-востока постоянно гоняют облака, и они, ударяясь о гряду гор, выливаются дождями, а когда эти же облака переваливают через горы в долину, - они уже пустые...

Потом на острове Гавайи - Большом острове - филиппинец, который вез нас на вулкан Килауэа, занимая нас разговорами, рассказывал о человеке, искавшем здесь воду. Он одним из первых сообразил, что если эти острова вулканического происхождения, значит, почва здесь сыпучая, пористая. А раз так, то дождевая вода, обильно стекающая с гор, должна задерживаться где-то в пластах равнины; если сделать достаточно глубокую скважину, то можно достичь этих водоносных горизонтов. Он покупал за бесценок земли и бурил. И вот, когда он почти разорился, вода хлынула из одной скважины. Прекрасная пресная вода.

- Это и было то, чего не хватало островам, - говорил наш шофер.

Он выглядел не старым и не молодым, так, смуглый, мальчиковой комплекции филиппинец. В его обязанность, видимо, входила дружеская беседа с гостями. Он не сыпал цифрами, давал возможность отвлечься, подолгу молчал, а если и заговаривал о чем-то полезном для нашего путешествия, то это выглядело скорее времяпрепровождением за рулем.

Мы ехали по ровной, как стол, безмолвной равнине, разделенной ниточкой прекрасной дороги. Впереди, далеко, в сизой дымке угадывался силуэт горы в полнеба, точнее не горы, а вулкана Килауэа. Вокруг, насколько глаза могли охватить, простирался черный ландшафт застывшей вулканической лавы. Это его, Килауэа, фонтанирующая веками лава переливалась при извержении через край кратера, стекала и покрывала все пространство. Оставалось только удивляться всему, что здесь, на острове жило и дышало, удивляться уютным островкам жизни на берегах океана, буйству тропической зелени нашего и опять - пятизвездочного отеля <Хилтон Вайколоа Виллидж>. Он занимал гигантскую территорию, и вернее было бы назвать его просто Хилтон-тауном. Как и современный приморский городок, он имел свой монорельсовый поезд, собственный судоходный канал, по которому ходили катера - их водили девушки в морской униформе...

Был момент, когда филиппинец, нарушив молчание, заговорил о временах правления короля и воина Камеамеа Великого, объединившего враждовавшие между собой племена в единую монархию...

Помню, мы с моим соседом по креслу отвлеклись и не расслышали фразу, которая, как я заметил, привела пассажиров в некоторое смущение.

- Что он сказал? - спросил я у Светланы.

- Король Камеамеа торговал орехами...

Конечно же, эту реплику филиппинца, рассчитанную на взбадривание пассажиров, надо было воспринимать не так прямо. Меня лично она развлекла, тем более что речь шла о том самом Камеамеа, который и послал Александру I плащ из грудок красных и желтых попугаев, что висит и по сей день в Кунсткамере Петербурга...

На одной из стоянок, предназначенных для короткого знакомства с местностью и чтобы каждый мог выпить кофе и по нужде сходить, я спросил у нашего филиппинца:

- Почему Гавайи носят английский флаг?

- Очень просто, - сказал он, - его подарил гавайцам белый человек, английский моряк...

Но более квалифицированный ответ меня еще ожидал. Как только мы тронулись, наш шофер-гид продолжил тему, заданную мной:

- Если вы хотите, наконец, избавиться, - объявил он на весь автобус наставляющим голосом Хорошего Парня, - избавиться от мучительного вопроса, почему пятидесятый штат Америки носит английский флаг, слушайте. Его в 1794 году поднял на Гавайях английский лейтенант Пэджет... Правительство Великобритании не придало этому никакого значения, ему не до колоний было, рядом бурлила революционная Франция... Что же касается туземцев, им очень понравился это флаг, и они никому не хотели его отдавать.

Дорога до Килауэа предстояла неблизкая. Многих от обилия увиденного и долгой езды укачало, уморило, и некому стало переводить мне слова филиппинца за рулем. Слышал только, он что-то говорил о Джеймсе Куке... Я невольно предался своим размышлениям. Вспоминал вчерашнюю прогулку в бухту Кеалакекуа; нависшую громаду застывшей лавы над океаном и под ней, на зеленом мыску белый обелиск - могилу Кука; вспомнил слова Кука о туземцах, потом съевших его: <Мне никогда не приходилось, - писал он, - встречать дикарей, державшихся так непринужденно, как здешние дикари>...

К тому времени, когда наконец мы добрались до Килауэа, кажется, ни у кого из нас эмоций на него не осталось. Все ежились от холода на серой, продуваемой океанскими ветрами высоте. Фотографировали, глядели на леденящую душу гигантскую чашу кратера, на зловеще дымящиеся разводья, снова фотографировали...

Я впервые в жизни видел кратер вулкана вблизи. И если бы у меня спросили, на что похоже его лоно, мне в голову не пришло бы земное сравнение.

- На лунную поверхность, - ответил бы я не задумываясь.

Еще в день прилета на Большой остров, от радости встречи с Бартом (на Кауаи его с нами н'[an error occurred while processing this directive]'е было), уже ставшим на Оаху своим среди множества мелькавших лиц, я сказал ему, что надо бы встретиться и побеседовать спокойно. О чем? Я еще не знал. Здесь, на островах только и говорили о солнце, океане, пляжах, праздном времяпрепровождении - о чем угодно, только не о сложностях жизни. Так что зацепок для какого-нибудь предметного разговора у меня не было. В конце концов, думал я, отсутствие проблем - тоже проблема... И вот накануне отъезда, во время ужина наши с Бартом глаза встретились, и я спросил его, как свой своего:

- Барт, а что скажет один хороший человек другому?

- Встретимся на острове Мауи, - ничуть не смутившись, ответил он...

На Мауи все повторилось. И снова - обилие света и никаких теней... Барт в бегах со Светланой. Они завершают какие-то дела, а мы всей компанией опять разъезжаем, прокатываем маршруты будущих наших туристов, ходим на встречи, устроенные для русской прессы и урывками бросаемся в океан...