Мой друг уехал в Сомали.

Виза

На окраине Аддис-Абебы в районе посольств и особняков, я искал посольство Сомалиленда — одного из двух непризнанных государств, образованных на территории разбитого войной Сомали. Здесь, в Эфиопии, посольство Сомалиленда выдавало визы всем желающим — смазанный штамп ценой в сорок долларов. Два раза я выходил к голубому флагу официального посольства Сомали. Наверное, можно было набраться наглости и спросить у них, как найти представительство Сомалиленда. Но это выглядело бы такой же наглостью, как позвонить, скажем, Патрушеву и спросить у него телефон Закаева. Зелено-бело-красный флаг Сомалиленда был обнаружен на оборотной стороне вывески посольства ЮАР. "Мне нужна виза", — сказал я девушке, пересчитывающей большую сумму американских долларов. За ее спиной висела туристическая карта достопримечательностей Сомалиленда. По всей карте были рассыпаны изображения полудрагоценных камней. "У нас очень богатая страна", — сказала девушка и отвела меня к послу. "Журналист?" "Дизайнер", — соврал я. "Как будете добираться до нас?" — "Автобусом через Эфиопию". — "Цель?" — "Посмотреть Сомали". — "Сомалиленд!" "Да, конечно, — поправился я. — Сомалиленд". "У нас очень богатая страна, — сказал посол. — Вы многое увидите, когда будете путешествовать по Сомали". "По Сомалиленду", — поправил я. "Да-да", — сказал посол и поставил на визу свою роспись.

Транспорт

На границе мне поставили выездную печать и махнули рукой. Я пролез под шлагбаумом и вышел из Эфиопии. Под ржавым навесом, сделанным из распрямленных консервных банок, я получил въездной штамп. "Добро пожаловать в Сомалиленд", — сказал пограничник. "Мне нужно в столицу, — сказал я. — В Харгейсу". Пограничник поднял палец в сторону скопления ржавых машин. Их было три или четыре. Все белого цвета, все с правым рулем, все "Тойота Марк-2". В каждой из машин было по три ряда сидений. На двух задних сидели по четыре человека, на пассажирском месте рядом с водителем садились двое. Это были лучшие места, единственное неудобство которых заключалось в том, что сидевший ближе к водителю, должен был время от времени поднимать правую ногу — в те моменты, когда нужно было переключать скорость. Я сел в машину, в которой уже сидели трое, и еще долго ждал, когда наберутся остальные пассажиры: машины здесь отправлялись только при максимальном заполнении. А потом перегруженные и проседающие они на полной скорости мчались вперед, не обращая внимания на чудовищное состояние каменистой грунтовки, распугивая облаками пыли бабуинов, которые приходили из глубины пустыни на обочины дорог, полагая, что здесь, во-первых, интересней, а во-вторых — больше вкусных отбросов.

Сомалилендский шиллинг

Мне нужно было поменять 50 долларов. В центре Харгейсы я обошел полдюжины обменных пунктов, каждый из которых представлял собой грубо сколоченную синюю конструкцию, напоминающую буфет. Курс был один — 6 тысяч сомалилендских шиллингов за 1 доллар. Самой крупной купюрой в Сомалиленде была бумажка в 500 шиллингов. На 10 долларов можно было получить полкило денег. По этой же причине каждый из буфетов имел огромный, затянутый сеткой отсек, в котором лежали кубометры денег. Я дал 50 долларов. Взамен мне дали восемь с половиной пачек. Они были распухшие и грязные. Купюры были переклеены скотчем и скреплены резинками. Они липли к рукам, некоторые осыпались трухой, как осенние листья. Пересчитывать деньги здесь было не принято. Я попытался убрать их в карман, но туда поместилось лишь две пачки из девяти. Наверное, я выглядел очень нелепо. Потому что кто-то осторожно тронул меня за плечо и дал пакет. Потом с пакетом денег я сидел в рыночной столовой, ел мясо и пил сладкий сомалийский чай с молоком. "Сколько с меня?" — спросил я парня, бегающего взад-вперед с тарелками. В руках у меня была одна из пачек. Сантиметра три толщиной, не меньше. "Примерно столько", — пошутил парень и показал пальцами что-то в районе полутора сантиметров.

Кат

Буфеты для продажи ката были такими же, как буфеты для обмена денег, только зеленые. Увязанный в короткие толстые веники кат — побеги произрастающего в соседней Эфиопии наркотического кустарника — продавался повсюду. В промышленных масштабах грузовыми самолетами его перевозили русские летчики. С зеленых буфетов кат продавали мужчины, женщины и даже дети. Покупали — только мужчины. Пряча зеленые веники от яркого солнца под рубашкой, они шли по улице, методично щипая от веника по листочку и отправляя в рот.

В стране, где для алкоголя не существует даже подпольного рынка, кат был его по­всеместным и легальным заменителем. Легким наркотиком, эффект от которого может почувствовать только тот, кто привык жевать его с детства и никогда не пробовал ничего другого.

Я понял это в тот день, когда раздолбанная "Тойота Марк-2" везла меня из Харгейсы в Берберу — главный порт Сомалиленда. Рядом со мной сидел представитель Министерства культуры и туризма Сомалиленда по Бербере. В его руках был огромный веник ката. Быстро, как корова, набредшая на вкусный куст, министерский щипал кат. Была ночь, машина неслась по плохой дороге. Потом был хлопок лопнувшей шины, и машина резко съехала на каменистую обочину. Погасли фары. Покачиваясь, министерский вышел в темноту. "А ведь я знаю язык гиен! — крикнул он. — Они там, эти гиены. Там, за холмами! Здесь все кишит гиенами. Они повсюду. Я вижу, как горят их глаза. Ау, мистер гиена, слышишь меня? Я не боюсь тебя, мистер гиена!" Он кричал долго, а потом сел в машину и, кажется, заснул, сжимая обглоданный веник.

Оружие

"Это мой паспорт. А это мое разрешение на ношение оружия". Саид, менеджер отеля выложил на стол все свои документы. Тихо журчал фонтан. Мы сидели в крытом внутреннем дворе отеля "Ориент" — старейшего отеля Сомалиленда. Над его входом было написано: с 1953 года. Телевизор показывал "Аль-Джазиру". Разрешение на ношение оружие представляло собой желтый кусок плотной бумаги, разделенный на две части: сверху был нарисован пистолет, снизу — автомат. В обеих частях ручкой были сделаны отметки. "У меня есть и то и другое, — сказал Саид. — Токарев и Калашников. Это хорошие, надежные машины. Русские машины!" На слове "русские" он сделал особое ударение. Я отхлебнул остывший чай: "Зачем?" — "У меня шестеро детей". Я кивнул. Джипы, забитые вооруженными автоматчиками в штатском, часто останавливались на дороге, чтобы подвезти меня или предложить помощь. "И у всех русское?" "Русское оружие самое лучшее", — убежденно сказал Саид. "Да", — сказал я. За два дня до этого ко мне подошел пожилой сомалиец. "Ты откуда?" — спросил он. "Я из России", — сказал я. Он долго тряс мою руку. Потом назвал мне свое имя, я назвал свое. "Михаил, — сказал он. — а Калашников еще жив? Какой человек, какой великий человек! Он же всем нам дал свободу. Всей Африке!" Он отпустил мою руку и улыбаясь пошел дальше.

Коровы

Я попал в Лаас-Гиль со второго раза. Только после того как на второй день привез разрешение Министерства культуры низкорослому полицейскому-экскурсоводу, который сидел в центре пустыни в каменной будке без электричества и охранял Лаас-Гиль. В первый день у меня не было никакого разрешения. Я долго ругался с ним, потом в знак примирения ел из одной тарелки рисовую кашу. Потом мы решили позвонить министру культуры. Была пятница, единственный выходной в мусульманской неделе. "Вы находитесь в Лаас-Гиле нелегально, — сказал министр культуры. — Я ничем не могу вам помочь — я отдыхаю. Зайдите ко мне завтра".

В переводе с сомалийского "Лаас-Гиль" означает "Верблюжий колодец". В декабре 2002 года этот огромный пещерный комплекс с наскальной живописью обнаружила французская экспедиция. Французы сделали немного: отмыли часть изображений, многим из которых оказалось около 11 тысяч лет и объявили Лаас-Гиль самым значимым памятником эпохи неолита во всей Африке. Потом французы ушли, оставив после себя немного колючей проволоки и каменную будку для охраны. Там, в пещерах Лаас-Гиля, на стенах и потолках были люди, собаки и жирафы. И коровы. Нарисованные в три цвета — красный, белый и черный — коровы были одеты в церемониальные рубахи. Крошечные люди едва доставали коровам до груди; 11 тысяч лет назад божества были больше человека.

Я вышел из каменной будки и увидел перед собой девочку четырех или пяти лет. В руках у девочки была длинная, в два ее роста, пастушья палка. За девочкой толпой стояли робкие белые козы. С тех пор как 11 тысяч лет назад люди нарисовали на стенах пещер Лаас-Гиля корову-бога, многое изменилось. Компания Nestlé принесла в Африку дешевое сухое молоко, и сомалийцы перестали разводить коров, потому что никогда не разводили коров на мясо, только для молока. Того, кто дает тебе молоко, нельзя убивать ради мяса. Девочка и ее козы смотрели на меня, как на снежного человека. Полицейский что-то сказал девочке, из чего я разобрал только одно слово — "русский". И тогда одна из коз подошла ко мне и встала передними лапами мне на грудь, как большая рогатая собака, настойчиво выпрашивающая вкусную суповую кость.

Русские

"Ты прибыл из великой страны, — сказал мне таксист. — Из самой великой страны в мире". Как и все, кому я говорил, что приехал из России, он долго тряс мою руку, а потом долго признавался в любви ко всем русским правителям, начиная с Хрущева. Русские были в Сомали недолго и давно. В семидесятые хотели строить здесь социализм. Построили дома, больницы и огромную военно-морскую базу в Бербере. Потом началась война, и, бросив все, русские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Кое-где вдоль дорог стояли обгоревшие советские танки, которыми СССР исправно снабжал страну даже после официального ухода. Но в Сомали по-прежнему хорошо быть русским — представителем самой великой страны на земле, где энтузиазм людей сравним только с их отвагой и желанием помочь. Таксист долго рассказывал мне о том, как мне повезло, что я родился в СССР. Я уже знал, что он скажет в конце. За два дня до этого я говорил с распорядителем гостиницы в Харгейсе. "Я слышал, у вас убивают африканцев, — сказал он. — Скажите Путину, чтобы такого не было. За что?" "У вас в Москве много бритоголовых, — сказал мне на улице студент университета Харгейсы. — Как вы считаете, если я поеду туда учиться, меня убьют?" "Скажите Путину, чтобы у вас перестали убивать наших", — сказала мне в автобусе женщина, окончившая Воронежский педагогический в 1986 году. "Скажите Путину, чтобы он наказал их, — сказал мне таксист. — Ведь так нельзя". В Сомалиленде, где зайти с улицы в любое министерство может каждый, я тоже был человеком, который, гуляя по Москве, мог зайти в Белый дом и поболтать с премьером. Я кивал головой.

Пираты

В Сомалиленде нет пиратов. "Они все в Пунтленде", — сказал кто-то. "Они все в Могадишо", — сказал другой. Было видно, что я задавал раздражающий вопрос. И это было понятно. Я легко могу представить себе такую ситуацию: на Тверском бульваре ко мне подходят, скажем, американцы и просят рассказать про русскую мафию. "Поверь мне, все пираты в Пунтленде", — сказал мне Мухаммед. Ему было 27. Мы сидели в порту Берберы. Он приходил сюда каждый день, пытаясь найти работу. Работы было немного: погрузить это, разгрузить то. Один или два доллара в день, не больше. "Знаешь, — сказал Мухаммед. — Если бы в Сомалиленде были пираты, я был бы одним из них". Отсюда, издалека, из порта, он показал мне свой дом. "Вон там, на второй линии домов". Его палец показывал на заброшенный рыбацкий район. Я был там вчера. Обвалившиеся фасады, заколоченные окна и навсегда закрытые двери, над каждой из которых была полустертая вывеска — что-то вроде "Fishing Company". Оттуда, с пыльной полумертвой набережной, открывался вид на весь залив, плотно утыканный затопленными кораблями. "Когда-то, до всех войн, здесь было очень много кораблей и очень много рыбаков, — сказал Мухаммед. — Теперь, после войны, все эти корабли на дне, а все рыбаки лишились работы. Я тоже был когда-то рыбаком, а сейчас я грузчик. Ты ведь понимаешь, кто становится пиратом?" Я кивнул, и мы стали говорить о чем угодно, только не о пиратах. А потом Мухаммед сказал: "Я пойду. Мне надо искать мать. Она сумасшедшая, это не шутка. Вчера, пока нас с сестрой не было дома, она ушла, уже второй день не можем ее найти". И он пошел в сторону портовых ворот.

Скот

На купюре в 500 сомалилендских шиллингов изображена динамичная сцена: несколько погонщиков, размахивая в воздухе руками, загоняют большую отару белых с черными головами овец на грузовой корабль. Если верить тому, что говорят внутри Сомалиленда, и тому, что пишут за его пределами, экспорт скота — это единственный более-менее стабильный доход нищей страны. В ожидании корабля я бродил по порту и наблюдал за тем, как откуда-то из-за контейнеров и гигантских цистерн на причал в ночную темноту вытекали тысячи белых овец с черными головами. Погонщиков было около трех десятков. Вооружившись длинными палками, на концах которых были привязаны пластиковые бутылки, по узким трапам они загоняли овец на два готовящихся к отплытию корабля. Первый был большой и белый. С трубой, несколькими палубами и красивой рубкой. Он сверкал, как новогодняя открытка, и шел с грузом в 7 тысяч овец в Йемен. Второй был серый и деревянный, с голубыми поручнями вдоль палубы и черной закопченной трубой. Если вычесть трубу, корабль выглядел так, как будто выплыл из XVI века. Его экипаж состоял из индусов-мусульман — частое явление в Аравийском море. Именно на этом корабле я должен был отплыть в крошечную соседнюю страну Джибути, чтобы получить там эфиопскую визу и вернуться обратно в Эфиопию. Сосредоточенно и ожесточенно индусы помогали распределять черноголовых овец по трем уровням корабля. Длинные палки в руках погонщиков никогда не касались овец. Они лишь иногда стучали ими по земле или размахивали в воздухе. Людям, занимающимся разведением овец на протяжении нескольких тысячелетий, не нужно бить животных, чтобы те слушались. Овцы проявляли понятливость и не издавали ни звука, видимо, не догадываясь, что все еще ж'[an error occurred while processing this directive]'ивы только потому, что в нищей стране нет кораблей с морозильными камерами. Был третий час ночи, до Джибути, по заверениям, было 14 часов хода, и овцы уже начали заполнять верхнюю палубу. Их белые спины были помечены хной — марка поставщика. Я еще не знал, что когда корабль выйдет в море, разыграется шторм, и дорога до Джибути займет почти двое суток. Я еще не знал, что старый деревянный корабль полон тараканов и крыс. И что когда я приеду в Джибути, пойдет дождь, и все улицы города покроются непроходимым слоем грязи. Но, кажется, я знал одно: все это было лучше, чем следить за стоимостью бивалютной корзины, надеяться, что ОПЕК вот-вот введет квоты на добычу нефти, смотреть из окна на замершее строительство жилого дома класса люкс и бояться увольнения по собственному желанию. Под ногами у меня была голубая палуба, и отсюда, с голубой палубы, все казалось таким же легким, как отстирать березовый сок с черной футболки. Поэтому я лег на палубу, накрылся старым одеялом и моментально уснул.