Шутки фади.

Мадагаскар – четвертый по размерам остров планеты. В пространствах тут и правда недостачи нет, но по своей изолированности и независимости нрава он тянет на отдельный континент.

Мадагаскар столь велик, что не стоит и думать о том, чтобы осмотреть его целиком. Разрываясь между перспективой изучить животный мир (за этим чаще всего едут на юг), поваляться на пляжах (за этим – на север), сплавиться по реке Тсирибихина или отдаться колониальным удовольствиям столицы, я поступаю так, как делают все искатели приключений: отправляюсь прямо в глубинку, в надежде, что копилка впечатлений наполнится сама собой. Впоследствии оказывается, что такой расслабленный подход – единственный возможный для Мадагаскара, где жизнь плавна, а долгосрочные планы лишены смысла.

Машина размером с обувную коробку, рыча и поднимая столбы красной пыли, несется на юг. Оставив позади вполне современную и заурядную столицу, я отправляюсь навстречу экзотике. Мой маршрут проходит через деревню ремесленников из племени зафиманири. Арендованный вездеход надсадно ревет двигателем. Дорога, говорит мне гид, по силам только внедорожнику – или quatrelle, "четверочке", как здесь ласково называют допотопный Renault 4.

Автомобиль приходится оставить в одной из деревень. Дальше – только пешком. Мы закупаем провизию – живых кур, дикий мед в сотах и рисовые кексы. Девочка-торговка тщетно пытается всучить мне жареных 7-сантиметровых тараканов. Мужчина, которого гид назвал продавцом рома, наливает в пластиковую бутылку мутной браги из большого эмалированного ведра.

Мне с трудом удается сохранять серьезный вид, называя гида по имени – Моня. Мальчику на вид лет пятнадцать, но ведет он себя, как завзятый охотник: находит следы, подмечает помятую траву и непрерывно сканирует местность взглядом. Опасаться нам нечего – на Мадагаскаре нет хищников крупнее фоссы, которой по зубам разве что домашняя птица и лемуры. Но Моня уверяет меня: этот зверек порой убивает людей. "Кур, – говорит он, – фосса загрызает больше, чем может съесть, но главное ее оружие – убийственный запах анальных желез, от которого домашняя птица гибнет куда чаще".

Моня оказывается ходячей энциклопедией малагасийских поверий – кроме баек про фоссу у него в запасе сотни других историй. Заметив в листве хамелеона, он отходит на несколько метров: "Очень, очень плохой знак". Какие именно несчастья нам грозят, мальчик точно не знает, но тут же припоминает, как кто-то из его родственников слег, прикоснувшись к хамелеону. Особо серьезные проблемы ждут того, кто перешагнет через эту ящерицу. Позже, трясясь в пыльных автобусах, я пару раз замечаю, как машины замедляют ход, а то и вовсе останавливаются, чтобы уступить дорогу хамелеону. Лицо гида вытягивается, когда я беру в руки пеструю, как расшитый бисером кисет, самку ящерицы. Чтобы напугать меня, она беззвучно раскрывает желтый рот, но боится ее, похоже, только Моня.

Суеверий и примет у мальгашей хватает. Моня то и дело инструктирует меня насчет местных "фади" – системы табу, позволяющей удержать злые силы на расстоянии. Фади в каждой деревне – свои. Подходя к ручью, мальчик сообщает: впереди святая гора, рядом с которой нельзя справлять нужду. Как выживают обитатели деревни на самой горе, остается загадкой. А еще, оказывается, местным жителям нельзя употреблять в пищу свинину – свиней здесь ­хватает, но все они отправятся на рынки в соседние деревни. Там свинину есть не возбраняется, но зато запрещено свистеть, купаться в ручье и указывать пальцем на лемура. Впрочем, показывать пальцем здесь нельзя ни на что – и Моня учит меня сгибать указательный палец (от этой привычки я избавлюсь дома только через несколько месяцев).

Десять часов пути, и мы наконец в деревне. К счастью, сумерки только сгущаются. Ночью такой поход был бы невозможен – не столько из-за темноты, сколько из-за Мониного страха перед коварной фоссой, вездесущим хамелеоном и злыми силами.

Нашему появлению никто не удивляется, хотя вести о гостях в эту деревню доходят не раньше ­самих гостей. Когда-то ремесленники жили ближе к городу Амбуситре, но со временем перебрались вглубь острова. "Здесь в чести подсечно-огневой метод земледелия, и леса выжигаются со страшной скоростью – через несколько лет на такой земле уже ничего не вырастишь, и крестьяне уходят", – объясняет "председатель" племени, выделивший нам единственную кровать в деревне. Моня подливает ему рома, и вот мы уже идем в мастерские. Ремесленники с наступлением темноты разошлись, оставив инструменты и то, что настрогали за день, – резные ставни, складные стулья, на которых в былые времена разрешалось сидеть только мужчинам, и статуэтки богоматери с младенцем. Старейшина копается в куче поделок и выуживает подарок – деревянную зажигалку-шкатулку, внутри которой оказываются два камня для высечения искры. Моня в ответ отдает ему остатки рома в помятой бутылке. Алкоголь здесь такая редкость, что председатель на следующее утро в знак благодарности посылает сына сопровождать нас до Амбуситры. Дорога туда и обратно займет у мальчика два дня, но от подарков здесь не принято отказываться.
По пыльным дорогам страны тащатся повозки с запряженными в них горбатыми коровами – зебу. В некоторых племенах эти животные ценятся подороже жены. Они – мерило богатства, поэтому у бескоровного мужчины наверняка возникнут проблемы с женитьбой. Правда, у них есть выход – сесть в тюрьму. К похитителям зебу здесь относятся чуть лучше.

Мототранспорта в стране поразительно мало, и те, у кого нет времени трястись в повозке, набиваются в местные маршрутки – такси-бруссы. В крытом пикапе царит настоящий бедлам: кормящие матери усаживаются меж мешков с рисом, куриц и орущих цыплят. Ни в каком другом транспорте колорит не ощущается живее, чем здесь. Когда вся поклажа утрамбована и кажется, что в машине не осталось места даже для спичечного коробка, кто-нибудь непременно передумывает ехать. Выгрузка, погрузка, поиски недостающего попутчика – все начинается заново. Здесь главное – никуда не торопиться, ведь в это время можно заняться чем-то полезным. Например, понаблюдать за людьми. В континентальной Африке в этот ­момент уже заголосила бы какая-нибудь мамаша, грубоватый кондуктор запихивал бы пассажиров, а мне приходилось бы отбиваться от дюжины уличных торговцев.

– Дочка, ты, похоже, не успеешь на пересадку в Фианаре, – заботливо пихает меня в бок внушительных размеров соседка.
– Я не тороплюсь, – отвечаю ей. – No hurry in Africa.

Она меняется в лице. Мальгаши не любят, когда их остров называют Африкой, а африканцев считают неотесанными голодранцами. Здесь ни один уважающий себя гражданин не выйдет из дома без головного убора – даже если не может позволить себе обувь. Мальгаши преисполнены достоинства. В кассе пассажиры не прыгают друг другу на голову, а чинно стоят в очереди, аккуратно сложив приготовленные купюры.
Продавщица картофеля, дама в шляпе с вуалью, оставляет тебя в покое, стоит лишь сказать ей: "Нет, спасибо". Такой расслабленной атмосферы, помноженной на уважение к окружающим, в континентальной Африке не встретишь.

Вообще-то, мальгаши в самом деле не африканцы. До недавних пор (всего каких-то две тысячи лет назад) людей здесь и вовсе не было, и первые поселенцы приплыли на остров не с Черного континента, как можно было бы предположить, а из Индонезии и Малайзии. В отде­ляющем Мадагаскар от Африки Мозамбикском проливе нешуточное течение, с ним и сейчас не справляются малые суда (между островом и континентом практически нет морского сообщения) – что уж говорить о лодках. Азиатское влияние здесь чувствуется во всем: за бортом пикапа проносятся рисовые поля террасами, мелькают пироги с противовесом – такие же, как в Малайзии и Полинезии. У многих пассажиров моей маршрутки азиатские лица. Здесь же можно увидеть людей южноевропейской наружности (явных потомков французских колонизаторов), девушек с полинезийскими чертами, темнокожих представителей племен банту (они недавно прибыли сюда из континентальной Африки) и все возможные комбинации этих фенотипов. Кроме симпатичной наружности мальгаши обладают веселым нравом – улыбаются, смеются и непринужденно заводят беседу.

И все же какое-то сходство с Африкой я замечаю: например, женщины здесь носят такие же юбки-саронги с пословицами. На рынке каждый может найти наряд с высказыванием, соответствующим его жизненной философии: "Не верь кошке, когда ешь рыбу" (как у моей соседки справа) или "Не обязательно бежать, чтобы добраться" (как у пожилой дамы напротив). Едва я успеваю подумать, что мне определенно нравится эта страна, как кто-то заводит песню. Постепенно к нему присоединяются остальные пассажиры. Не часто в цену билета входит концерт народной музыки.

– А что это у мальчика в волосах расческа? – перекрикивая хор, спрашиваю свою разговорчивую соседку.
– Это значит, что он ищет себе жену.

Кажется, мальчик очень хочет, чтобы я заметила его расческу.
– Что-то он больно молод. Сколько ему? Двенадцать?
– Может быть, – улыбается тетушка. – Здесь к пятнадцати уже все женаты.

На обед такси-брусс останавливается в придорожном кафе отеля "Мусульман". На стене красуется перечеркнутый рисунок свиньи – он дает представление о меню. На соседнем здании свинья не перечеркнута, внизу подпись: "Pork? OK!" Пассажиры в зависимости от вероисповедания и кулинарных пристрастий расходятся по заведениям.

В пыльной и сонной Ранохире мы с моими новыми друзьями разбредаемся кто куда: я – в отель с видом на каньон, ничем не уступающий своему Большому брату, мои попутчики – по мазаным хижинам. Здесь обитает племя возделывателей риса – бетсилео. Освоив кирпичную кладку, они не додумались до печей – в домах огонь разводят прямо на полу, а дым валит из окон и дверей и очень скоро приводит жилища в негодность. Опустевших хижин здесь значительно больше, чем новых.

Ранохира живет только за счет Исалу – национального парка в нескольких километрах отсюда. Без гида в Исалу не обойтись – и я знакомлюсь с Парсоном, рэпером гангстерского вида, который на деле оказывается зоологом с университетским образованием. А еще – он гордый представитель племени мерина, находящегося сейчас у власти. "Вообще-то, – с ходу заявляет Парсон, – я живу в столице". Для мальгашей племенная принадлежность очень важна, и, чтобы я не приняла его за провинциального простака, Парсон перво-наперво обозначает свой статус.

Исалу – большое плато, за миллионы лет изрезанное реками, испещренное каньонами и отполированное ветрами. На вершине плато неистово жарит солнце, несколькими сотнями метров ниже растет влажный лес, а в потайных лагунах плещутся купальщики. И посреди всего этого снует живность – гигантские бабочки-урании, метровые хамелеоны и главный хит мадагаскарской фауны – лемуры.

Собственно, ради лемуров многие и едут на остров. Увидеть их в Исалу непросто – в отличие от популярных парков Раномафана и Андасибе лемуров здесь не прикармливают, поэтому никакого резона показываться на публике у них нет. Парсон тут же заявляет: поиск лемура – дело мужское, а я пока могу нюхать цветочки. С цветочками в Исалу все в порядке, но есть здесь кое-что и поинтереснее: пальма путешественника, дерево с плоской веерообразной кроной, – символ страны. Через минуту слышу победный клич Парсона: он обнаружил семей­ство лемуров-сифака – одного из самых привлекательных лемурьих видов. Вообще, похоже, природа Мадагаскара, которую ни люди, ни хищники не тревожили миллионы лет, все свои силы отдала лемурам. Первый раз увидев этого зверька, трудно сдержать слезы умиления. Лемуры дурачатся, чешут друг другу спинку, возятся с детенышами, отдыхают, развалившись на ветках, и не обращают на людей ровным счетом никакого внимания. Туристы, нафотографировав мохнатых чудиков, обычно отправляются дальше в надежде обнаружить какой-нибудь другой вид. Но лучше набраться терпения и подождать: увидеть сифаку на земле – перспектива чрезвычайно заманчивая.
С деревьев он спускаться не любит, предпочитая перелетать с ветки на ветку при помощи длинных лап и хвоста, но если все же спустится, то ходит на задних конечностях, подняв передние над головой и смешно раскачивая ими для равновесия.

По сравнению с сифаками кошачьи лемуры, которых здесь гораздо больше, кажутся ничем не примечательными. Когда спадает жара, они с детенышами приходят в кемпинг – не столько за едой, сколько ради развлечения – понаблюдать за людьми. В тех районах, где охота на лемура не считается фади, их до сих пор едят. Правда, отважится на это не каждый – в лемуров якобы ­вселяются души умерших, а с предками у мальгашей шутить не принято. Покойников здесь ­можно увидеть не только в лемурьем обличье. "У нас вчера была дедушкина фамадихана, – сообщает Парсон. – Жаль, тебя не было, – это весело".

Фамадихана – праздник не для слабонервных. После похорон родственника семейство начинает кропотливо откладывать деньги на ритуальное перезахоронение. Согласно верованиям это помогает покойному перейти из темного мира мертвых в блаженный мир ­предков. Средств на праздник не жалеют: режут не одну корову и накрывают пышный стол. ­Могилу вскрывают, останки заворачивают в новый саван, и процессия с песнями и танцами несет тело к месту торжества. Грустить и плакать не принято – нужно показать герою праздника, что у родственников все в порядке. Парсон гордо сообщает, что вчера на торжестве поставил свою коллекцию хип-хопа: "Дедушка бы оценил". Обидно, что я опоздала. После всех этих откровений растение-толстоног, смахивающее на мини-баобаб, и цветок-мясоед, на моих глазах слопавший муху, уже не кажутся такой уж экзотикой.

После нескольких дней подъемов на плато и спусков в каньоны тело просит передышки – самое время исследовать пляжи юго-западного побережья. В пыльной и шумной столице региона Тулеаре задерживаться не стоит – ну разве что почитать утренние газеты в одном из замечательных местных кафе да поглазеть на мафиозного вида бизнесменов, приезжающих сюда из местечка Илакака с кейсами сапфиров, пристегнутыми к запястью наручниками.

На причале идет взвешивание пассажиров – нормы погрузки соблюдаются строго. В ­континентальной Африке мне приходилось плавать на таких перегруженных лодках, что при малейшей волне борт захлестывало и люди в ужасе хватались за свои пожитки. Здесь же с океаном не шутят – после полудня капитана ни за какие коврижки не уговоришь отправиться в путь.

Пассажиров с поклажей грузят на повозку, и погонщик, яростно стегая зебу, загоняет его в воду по самую шею, чтобы мы пересели в катер. Скоро по правому борту белой полоской вытягиваются пляжи. Для мальгашей юго-западное побережье – расширенная версия московской Рублевки. Хотя на взгляд путешественника здесь живут далеко не богачи, местному племени везо посчастливилось больше других: море дарит высокий по сравнению с крестьянским заработок. Почти все тут рыбачат: мужчины на ярких пирогах каждое утро выходят в море, а женщины и дети ждут отлива, чтобы ловить на мелководье всякую морскую ерунду. Две улыбчивые девочки дошкольного возраста уже набрали полведра – я заглядываю внутрь и вижу сантиметровых прозрачных крабов и, кажется, совершенно несъедобных рыбок в несколько миллиметров длиной.

Под ногами что-то хрустит – оказывается, скорлупа яиц доисторической птицы эпиорнис. Этот пернатый гигант удостоился той же участи, что и здешние китовые акулы (которые в великом множестве обитают на другой стороне пролива, в Мозамбике) и лемуры размером с гориллу, истребленные человеком. Яйцо эпиорниса, склеенное из осколков, красуется на стойке пляжного бара – хозяин с улыбкой говорит, что омлетом из него можно было бы накормить 150 человек.

Пляжи вблизи Тулеара – Анакао на юге и Ифати на севере – пусты и безукоризненны, но, когда дно исследовано с трубкой и маской, все коктейли перепробованы, а дети начинают звать тебя по имени, можно переместиться на север.

Морондава – город, пасующий перед морем. Оно с каждым'[an error occurred while processing this directive]' годом подбирается все ближе, и ­прибрежные здания одно за другим пустеют. В этой битве морю помогает река Тсирибихина, которая несет ему свои мутные воды. Таксисты отказываются ехать в некоторые районы города, ссылаясь на то, что кое-где дорога ушла в море, а где-то насыпанный жителями песок образовал дюны. Но туристов в Морондаве хватает – их привлекает здешний лес из баобабов. Собирать вельветовые баобабовые фрукты и фотографировать нелепых гигантов можно уже на окраине города, но любоваться ими принято на Авеню баобабов – естественной аллее, где на рассвете и закате толпятся фотографы в надежде заснять крестьянку с ведром воды на голове или повозку с впряженным в нее зебу.

– Мадам, купите фрукт, – просит меня торговка из самодельной тростниковой лавки. И я решаюсь на благотворительность: когда бетсилео растят рис, а везо ловят рыбу, кому-то только и остается продавать за копейки плоды баобаба в засушливой саванне – там, где их бесплатно можно набрать сколько угодно.